Я не мог быть артистом, который выжимает сочувственные аплодисменты у зрителя

Известному оперному певцу, народному артисту России Александру Ворошило 15 декабря исполнилось 75 лет.

Беседовал Георгий ЯНС

– Вы уверенно сказали 20 лет назад, что человек с головой и руками всегда найдет себе применение. Что-то изменилось за эти годы в вашем мироощущении?
– Мне сегодня 75 лет, и, конечно, многое изменилось. А вот убеждение, что с руками и головой не пропадешь, только укрепилось. Я 15 лет на пенсии, но все эти годы работал и работаю. Сегодня я генеральный директор, художественный руководитель концертного зала «Барвиха Luxury Village»

– Юбилей – традиционный повод для подведения итогов. Ваша биография богата событиями и совершенно неожиданными жизненными поворотами. И в то же время ваша певческая судьба в какой-то мере – воля случая.
– Не без этого. Я ребенок послевоенного времени. Первый в нашем совхозе получил паспорт. Как известно, на селе тогда это было весьма проблематично. Практически невозможное получение паспорта государство сделало своеобразным якорем, чтобы удерживать людей, вынуждать работать в колхозах и совхозах. Такое советское кратковременное «крепостное» право. С паспортом я переехал из совхоза в Днепропетровск к сестре, чтобы окончить среднюю школу. Я был пятым и самым младшим ребенком в семье, и родители хотели, чтобы я получил полноценное образование.

Петь начал, когда вернулся из армии. Можно сказать, на спор поступил в музыкальное училище в Днепропетровске. Проучился там два года вместо положенных четырех и перешел в Одесскую консерваторию.

А уже с четвертого курса пел в Одесском оперном театре. Кстати, в Одессе  познакомился с Михаилом Жванецким, Романом Карцевым и Виктором Ильченко. В качестве подработки я пел на их концертах. С Романом Карцевым дружил до самой его смерти. В 30 лет был принят в труппу Большого театра.

– В Большом прошли ваши лучшие творческие годы. Главные роли и партии, звания и награды, признание, любовь поклонников. И вдруг в 1992 году вы не просто уходите со сцены, а навсегда порываете с певческой карьерой. Что случилось?
– Все очень просто – начались проблемы со связками. Это стало проявляться года за три до ухода со сцены, но мне никто не говорил, что, мол, уходи. Наоборот, старались помочь. В театре предложили петь маленькие партии, чтобы дотянуть до творческой пенсии. Но я не захотел. Представлять что-то возглашающих бояр в «Борисе Годунове» после того, как исполнял серьезные партии? Я был Яго, пел Онегина, пел в «Дон Карлосе», был первым в истории Чичиковым в опере «Мертвые души» Родиона Щедрина. И после этого выходить в незначительных ролях? Или петь, как я пел, или лучше уйти. Эта страница для меня перевернута. Я не хотел быть артистом, который выжимает аплодисменты у зрителя в качестве сочувствия. Искусство очень индивидуальная штука. Считаю, что человек не имеет права опускать планку ниже достигнутого уровня.

– Ваш друг Муслим Магомаев тоже достаточно резко прекратил петь. Но остался в орбите искусства – рисовал, лепил, писал музыку. Вы же резко сменили вектор деятельности. Вообще ушли из искусства.
– В театре мне предложили возглавить профсоюзную организацию. Но я отказался. Здесь я мог находиться только в одном качестве. Тем, кем я был. На кого ходили, кого ждали. 

А что касается периода, когда я занимался мясопереработкой, колбасой, это, к сожалению, был вынужденный шаг. 90-е – тяжелое время для страны и для меня. Плюс воспоминания: в 1947 году случился жесточайший голод –  ели кошек, грызунов, лебеду. Про детство не помню ничего, кроме омерзительного чувства голода. И поэтому, когда пришло время «спасайся кто и как может», я занялся «колбасой» – надо было кормить семью.

Сразу скажу, что колбасу я делать не умею. Моим капиталом, моим вкладом в бизнес была та известность, которую я приобрел за годы творчества. Я решал вопросы с бандитами, рэкетирами. Выходил на эту переднюю линию и договаривался. Меня узнавали, и это помогало, избавляло от «стрелок», разборок. С милицией, пожарными тоже срабатывала моя творческая популярность. Как и при улаживании вопросов с чиновниками.

Кстати, мы выпускали очень качественную продукцию, и бизнес в целом оказался успешным. Но когда в 2001 году меня пригласили  занять должность исполнительного директора в Большом театре, я принял решение уйти из бизнеса. Вместе с партнерами согласились продать его. Продали, поделили деньги и разошлись без скандалов.

– Но в Большом театре в новом качестве вы задержались совсем недолго. Почему?
– Я вернулся в свой дом, но, действительно, не смог здесь задержаться. Мои взгляды на то, что происходило тогда в Большом, не совпадали со взглядами других руководителей. Не могу делать то, что с чем категорически не согласен. И я ушел.

Потом был гендиректором строящегося Дома музыки. При мне его и открывали. В концертный зал «Барвиха» приглашен консультантом в 2004 году тоже на этапе строительства. В 2008 году он принял первых посетителей. Зал по оборудованию, по акустике один из лучших в стране. Здесь я более самостоятелен, чем в Большом, где в принятии того или иного решения стремятся поучаствовать слишком многие. Концертный зал –  частный проект, что очень здорово. 

– Но вы еще и художественный руководитель. 
– В этом качестве бывает по-разному. Скажем, возникает идея о приглашении какого-либо исполнителя. Я предлагаю, но самостоятельно принять решение, кого именно пригласить, не могу. Западные артисты избалованы гонорарами, которые получали у нас в 90-е годы.  Иногда удается убедить коллег, что нам этот исполнитель нужен, но это всегда большие деньги.

– А как в «Барвихе» сочетаются Пласидо Доминго и Шнур?
– Сочетаются. Мы не Большой театр или зал консерватории. Мы многофункциональный комплекс. Кроме концертов у нас проходят показы мод, премии, конференции, юбилейные даты и даже свадьбы. Все имеет свою цену. В том числе Доминго или Шнур.

– Через дорогу от вас находится совершенно другая Барвиха.  Ее жители не могут прийти к вам на концерт. Не потому, что не хотят, а потому, что по деньгам невозможно. Я человек работающий, но билет на Шнура позволить себе не мог, ценник просто зашкаливал. 
– Надо понимать, что ценник формирует артист. Мы не можем работать в убыток, мы не Большой театр, который имеет государственную дотацию. К тому же немало тех, кто и за такие деньги приходит на концерт. И потом совсем не значит, что при дешевых билетах люди к нам ринутся. Бывают, конечно, особые случаи.

Помню, у нас выступал Шарль Азнавур. На входе меня подловили две женщины – из Еревана приехали и очень хотели послушать певца. Я провел их, нашел места. Но это, повторяю, особый случай.

– В советское время для артистов было вполне обычным делом выполнять «партийные» заказы ради возможности реализовывать свои творческие планы. Например, Михаил Козаков снимался в роли Дзержинского, чтобы поставить «Покровские ворота». В вашем исполнении я услышал песню, посвященную Брежневу. 
– Тоже в этом «замазан», да, пел песню о Брежневе. «Подвиг» называлась. Песня заказная, исполнял я ее 19 февраля 1982 года в Кремлевском дворце съездов на встрече Леонида Ильича с избирателями Бауманского района. А 18 февраля поздно вечером мне позвонил один знакомый человек: «Александр Степанович, вы не возражаете, если я вам ноты занесу?» Конечно, нет, а жене говорю: «Откуда он знает, где я живу?» Наивный был, «лошок». Буквально через несколько минут он на пороге: «Вот вам, Александр Степанович, клавир. Завтра к 11 утра должно быть готово». А время уже ближе к полуночи. За мной закрепилась слава, что я очень быстро учу. Курьер ушел, открываю ноты, а там написано «Подвиг». Не могу сказать, что испытал радость, но жена напомнила, что у меня есть семья. Конечно, давила огромная ответственность, петь надо было «вживую». А вдруг собьюсь? Честно скажу, ночь была нелегкая. Утром на машине привозят в Кремлевский. Начинается репетиция. Пою: «Порой приснится вам Днепродзержинск – бесхлебья горе, тяжкие руины, седой отец там век в труде прожил, а мать родная в гости ждала сына. Порой приснится вам Днепродзержинск»…

Вся биография Леонида Ильича в песне изложена. Потом подходит ко мне Евгений Михайлович Тяжельников (завотделом пропаганды ЦК КПСС, до этого первый секретарь ЦК ВЛКСМ). Берет под локоть: «Саша, все замечательно, только не забудь и не перепутай слова». Понятно, что теперь только и буду думать, чтобы не перепутать… Вечером пою на концерте, а справа ложа, где Леонид Ильич сидит. Заканчиваю, аплодисменты, овации. Я, дурак, стою, кланяюсь. На меня никто не смотрит, все взгляды туда устремлены. Иду за кулисы: «Мне что, на бис петь?» Меня обрывают: «Молчи!» Подходит Винокур: «Шура, ты в порядке!»

– В вашей жизни, безусловно, было множество самых разных встреч. Какую из них вы бы назвали знаковой?
– Для меня главной знаковой встречей стал фильм «Музыкальная история» с Сергеем Яковлевичем Лемешевым. Фильм-потрясение. Мне было лет шесть-семь лет, когда я жил в совхозе. В нашем маленьком клубе стояло несколько рядов стульев, а на глиняном полу рассаживались дети. Летом или зимой кино привозили раз в неделю. Этот фильм привезли в распутицу, проехать к нам стало невозможно, и «Музыкальную историю» крутили целый месяц. 

Я не знал, что есть такой артист Лемешев – есть герой фильма таксист Петя Говорков. Надо же, таксист поет! Я бегал каждый день смотреть это кино. Что-то во мне, конечно, отложилось. Красивый город, автомобили. И мне это запало. Я стал представлять, как еду на машине и пою. Потом, естественно, ощущения притупились. Когда пришел в Большой театр, надо было присутствовать на партийном собрании. А там Сергей Яковлевич! Через столько лет я вижу живого Лемешева. Он был секретарем парторганизации и как-то говорит: «Пусть Сашенька Ворошило будет секретарем». Для артиста эта очень обременительная обязанность, и через год я передал секретарство другому. Сергей Яковлевич в моей жизни очень много значил. В его пении было столько сердца, обаяния. Фантастическое воздействие на зрителя. Именно он первым написал добрые слова о моем дебюте…